Неточные совпадения
Так, например, он
говорит, что на первом градоначальнике была надета та самая голова, которую выбросил из телеги посланный Винтергальтера и которую капитан-исправник приставил к туловищу неизвестного лейб-кампанца; на втором же градоначальнике была надета прежняя голова, которую наскоро исправил Байбаков, по приказанию помощника городничего, набивши ее, по ошибке, вместо музыки вышедшими из употребления предписаниями.
Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно, и такие, которые
говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво...
Штабс-капитан на минуту остолбенел, но потом жадно схватил его руку обеими руками: он еще не мог
говорить.
Я стоял сзади одной толстой дамы, осененной розовыми перьями; пышность ее платья напоминала времена фижм, а пестрота ее негладкой кожи — счастливую эпоху мушек из черной тафты. Самая большая бородавка на ее шее прикрыта была фермуаром. Она
говорила своему кавалеру, драгунскому
капитану...
За большим столом ужинала молодежь, и между ними Грушницкий. Когда я вошел, все замолчали: видно,
говорили обо мне. Многие с прошедшего бала на меня дуются, особенно драгунский
капитан, а теперь, кажется, решительно составляется против меня враждебная шайка под командой Грушницкого. У него такой гордый и храбрый вид…
— Плохо! —
говорил штабс-капитан, — посмотрите, кругом ничего не видно, только туман да снег; того и гляди, что свалимся в пропасть или засядем в трущобу, а там пониже, чай, Байдара так разыгралась, что и не переедешь. Уж эта мне Азия! что люди, что речки — никак нельзя положиться!
Он отвел
капитана в сторону и стал
говорить ему что-то с большим жаром; я видел, как посиневшие губы его дрожали; но
капитан от него отвернулся с презрительной улыбкой.
«Ни за что не соглашусь! —
говорил Грушницкий, — он меня оскорбил публично; тогда было совсем другое…» — «Какое тебе дело? — отвечал
капитан, — я все беру на себя.
— „А солдатскую шинель, —
говорит капитан-исправник, загвоздивши тебе опять в придачу кое-какое крепкое словцо, — зачем стащил? и у священника тоже сундук с медными деньгами?“ — „Никак нет, —
говоришь ты, не сдвинувшись, — в воровском деле никогда еще не оказывался“.
„Чей ты?“ —
говорит капитан-исправник, ввернувши тебе при сей верной оказии кое-какое крепкое словцо.
Впрочем,
говорят, что и без того была у них ссора за какую-то бабенку, свежую и крепкую, как ядреная репа, по выражению таможенных чиновников; что были даже подкуплены люди, чтобы под вечерок в темном переулке поизбить нашего героя; но что оба чиновника были в дураках и бабенкой воспользовался какой-то штабс-капитан Шамшарев.
— „Ах ты бестия, бестия! —
говорит капитан-исправник, покачивая головою и взявшись под бока.
— Пили уже и ели! — сказал Плюшкин. — Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни корми… Ведь вот
капитан — приедет: «Дядюшка,
говорит, дайте чего-нибудь поесть!» А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.
— Да ведь соболезнование в карман не положишь, — сказал Плюшкин. — Вот возле меня живет
капитан; черт знает его, откуда взялся,
говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и в руку целует, а как начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!
— „Что ж ты врешь?“ —
говорит капитан-исправник с прибавкою кое-какого крепкого словца.
„Зачем ты здесь?“ —
говорит капитан-исправник.
«Что ни
говори, — сказал он сам себе, — а не подоспей капитан-исправник, мне бы, может быть, не далось бы более и на свет божий взглянуть!
— „Что ж ты опять врешь! —
говорит капитан-исправник, скрепивши речь кое-каким крепким словцом.
— Правда ли,
капитан, что
говорят, будто бы родом вы из знатного семейства?
— Не стоит
говорить,
капитан; вот здесь все записано. Берите и читайте. Я очень старался. Я уйду.
— Да, — сказал Атвуд, видя по улыбающимся лицам матросов, что они приятно озадачены и не решаются
говорить. — Так вот в чем дело,
капитан… Не нам, конечно, судить об этом. Как желаете, так и будет. Я поздравляю вас.
И он стал читать — вернее,
говорить и кричать — по книге древние слова моря. Это был первый урок Грэя. В течение года он познакомился с навигацией, практикой, кораблестроением, морским правом, лоцией и бухгалтерией.
Капитан Гоп подавал ему руку и
говорил: «Мы».
— Смотря по тому, сколько ты выпил с утра. Иногда — птица, иногда — спиртные пары.
Капитан, это мой компаньон Дусс; я
говорил ему, как вы сорите золотом, когда пьете, и он заочно влюблен в вас.
Капитан Горталов, бывший воспитатель в кадетском корпусе, которому запретили деятельность педагога, солидный краевед, талантливый цветовод и огородник, худощавый, жилистый, с горячими глазами, доказывал редактору, что протуберанцы являются результатом падения твердых тел на солнце и расплескивания его массы, а у чайного стола крепко сидел Радеев и
говорил дамам...
— Вчера этот господин убеждал нас, что сибирские маслоделы продают масло японцам, заведомо зная, что оно пойдет в Германию, —
говорил он, похлестывая стеком по сапогу. — Сегодня он обвинил меня и
капитана Загуляева в том, что мы осудили невинных…
Опять скандал!
Капитана наверху не было — и вахтенный офицер смотрел на архимандрита — как будто хотел его съесть, но не решался заметить, что на шканцах сидеть нельзя. Это, конечно, знал и сам отец Аввакум, но по рассеянности забыл, не приписывая этому никакой существенной важности. Другие, кто тут был, улыбались — и тоже ничего не
говорили. А сам он не догадывался и, «отдохнув», стал опять ходить.
«Да вон, кажется…» —
говорил я, указывая вдаль. «Ах, в самом деле — вон, вон, да, да! Виден, виден! — торжественно
говорил он и
капитану, и старшему офицеру, и вахтенному и бегал то к карте в каюту, то опять наверх. — Виден, вот, вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь, как будто увидел родного отца. И пошел мерять и высчитывать узлы.
«Крепкий ветер, жестокий ветер! —
говорил по временам
капитан, входя в каюту и танцуя в ней.
Среди этой давки, шума, суеты вдруг протискался сквозь толпу к
капитану П. А. Тихменев, наш застольный хозяин. «Иван Семенович, ради Бога, — поспешно
говорил он, — позвольте шлюпку, теперь же, сию минуту…» — «Зачем, куда? шлюпки все заняты, — вы видите.
«Там вас
капитан на самый верх посадит, —
говорили мне друзья и знакомые (отчасти и вы, помните?), — есть не велит давать, на пустой берег высадит».
Но вот мы вышли в Великий океан. Мы были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать днем не было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа, и спал долго, часа три, как будто предчувствуя беспокойную ночь.
Капитан подшучивал надо мной, глядя, как я проснусь, посмотрю сонными глазами вокруг и перелягу на другой диван, ища прохлады. «Вы то на правый, то на левый галс ложитесь!» —
говорил он.
— Да-с, удивительные порядки, — как бы продолжал прерванный разговор словоохотливый молодой человек, спускаясь с Нехлюдовым вместе с лестницы. — Спасибо еще
капитан — добрый человек, не держится правил. Всё
поговорят — отведут душу.
Рассердившись почему-то на этого штабс-капитана, Дмитрий Федорович схватил его за бороду и при всех вывел в этом унизительном виде на улицу и на улице еще долго вел, и
говорят, что мальчик, сын этого штабс-капитана, который учится в здешнем училище, еще ребенок, увидав это, бежал все подле и плакал вслух и просил за отца и бросался ко всем и просил, чтобы защитили, а все смеялись.
—
Говорите теперь, где это вас угораздило? Подрались, что ли, с кем? Не в трактире ли опять, как тогда? Не опять ли с
капитаном, как тогда, били его и таскали? — как бы с укоризною припомнил Петр Ильич. — Кого еще прибили… али убили, пожалуй?
— Нет-с, я ничего-с, — подскочил вдруг с виноватым видом штабс-капитан. — Я, правда,
говорил, что настоящий порох не так составляется, но это ничего-с, можно и так-с.
Илюша же и
говорить не мог. Он смотрел на Колю своими большими и как-то ужасно выкатившимися глазами, с раскрытым ртом и побледнев как полотно. И если бы только знал не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно могла влиять такая минута на здоровье больного мальчика, то ни за что бы не решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но в комнате понимал это, может быть, лишь один Алеша. Что же до штабс-капитана, то он весь как бы обратился в самого маленького мальчика.
— Николай Ильич Снегирев-с, русской пехоты бывший штабс-капитан-с, хоть и посрамленный своими пороками, но все же штабс-капитан. Скорее бы надо сказать: штабс-капитан Словоерсов, а не Снегирев, ибо лишь со второй половины жизни стал
говорить словоерсами. Словоерс приобретается в унижении.
— Боже сохрани, я ведь понимаю же. Но Перезвоном его не утешишь, — вздохнул Смуров. — Знаешь что: отец этот,
капитан, мочалка-то,
говорил нам, что сегодня щеночка ему принесет, настоящего меделянского, с черным носом; он думает, что этим утешит Илюшу, только вряд ли?
— В таком случае вот и стул-с, извольте взять место-с. Это в древних комедиях
говорили: «Извольте взять место»… — и штабс-капитан быстрым жестом схватил порожний стул (простой мужицкий, весь деревянный и ничем не обитый) и поставил его чуть не посредине комнаты; затем, схватив другой такой же стул для себя, сел напротив Алеши, по-прежнему к нему в упор и так, что колени их почти соприкасались вместе.
— Не надо, не надо,
капитан! —
говорил он испуганно и торопливо.
— Ничего, ничего,
капитан, — отвечал мне Дерсу, но я заметил, что
говорил он неискренно. Ему просто не хотелось меня беспокоить.
— Погоди,
капитан, — сказал Дерсу. — Моя еще
говорить кончай нету.
— Рыба
говори, камень стреляй, тебе,
капитан, в тумане худо посмотри, ночью какой-то худой люди ходи… Моя думай, в этом месте черт живи. Другой раз тут моя спи не хочу!
—
Капитан! Теперь моя буду
говори. Тебе надо слушай.
— Ничего,
капитан, — сказал мне опять Дерсу. — Твоя можно спи. Наша так, сам
говори.
— Моя недавно Тадушу пришел, —
говорил он. — Моя слыхал, 4
капитана и 12 солдат в Шимыне (пост Ольги) есть. Моя думай, надо туда ходи. Сегодня один люди посмотри, тогда все понимай.
—
Капитан! Надо ходи, —
говорил Дерсу.
— Моя тихонько ходи, —
говорил он. — Думай, какой люди далеко сопках ходи? Посмотри —
капитан есть, казак есть. Моя тогда прямо ходи.
— Посмотри,
капитан, —
говорил он, — как птицы торопятся кушать. Его хорошо понимай, будет худо.
—
Капитан! Надо торопиться, —
говорил Дерсу. — Моя мало-мало боится. Трава гори нету, лес — гори!